Читать, терять смысл, проваливаясь в сон и снова пытаясь поймать, поймать суть повествования. Для Андрея Савостина долгое время смысл был в отцовской библиотеке, в перечитывании романов Стругацких и в странствиях от А до Б по Вселенной. Он видел оцифрованных людей на экранах и возвышенных зверей, роботов, убежденных в своей муравьиности, и муравьев, убежденных в своей роботизированности. Пару раз Андрею казалось, что он ловил след человека, такого же, как он, странника на бесконечности Вселенной, освещенной полднем 21 века. Такого же, как он, пунктира от точки А до точки Б. Этакая затянувшаяся “Попытка к бегству”. Или странник, оставляющий, свои загадки. Однажды Андрей встретил Панкратова. Было Солнце, а под ним конопля. Савостин шел раздвигая ее руками, пекло, создавало отрешенность сознания. Мужчина сидел на рюкзаке и улыбался. Щелкнул портсигар. Савостин принял дар, закурил, ощутил благословение терры. Выдохнул дым в зенит. Как была прекрасна земля под его босыми ступнями.
— Я блог веду. Снимаю колонии возвышенных зверей и обратных людей. Обитаемые и погибшие. Моя фамилия Панкратов. Я предлагаю партнерство. Можно этим заняться, пока мы не ушли в длань земли.
—Неплохое предложение. Я думаю согласиться. Вот моя рука, товарищ Панкратов.
— А вот моя.
Они скрепили союз сжатием ладоний.
— Ойкумена похожа на старую клетку, перенесшую митоз. И мы организуем трест.
— Ага, — отозвался Андрей. — Панкратов, Савостин и сатана!
На холмах к востоку появился одинокий всадник. Панкратов поднял руку, делая козырек из ладони.
— Смотри, разведчик обратных людей, сейчас он приведет остальных. Они постараются окружить нас, загнать и снять кожу с еще живых.
— Скорее всего, покой можно найти, только в римском войске оказавшись десятым. — Андрей не испытывал особого страха. Они решили идти к кораблю Панкратова, а корабль Савостина бросить —, так путешествие приняло в себя некоторые изменения. На десять лет в жизни Савостина появился и смысл, и цель. Он даже на этот период поверил, что постмодерн мертв и пришла эра метамодерна.

***
Андрей Савостин и Юрка Панкратов оставили корабль за баханом. Шаг их был легок. Как будто Леха Грибов пожелал “хорошей гравитации”, и она послушалась. Панкратов давал последние указания, Андрей слушал и настраивал резкость встроенных в скафандры камер.
— Ты снимать начинай, когда я резак подниму, понимаешь? Чтобы на пафосе войти.
— Понимаю, — отвечал Савостин, медленно опускаясь после прыжка на желтый, как на карьерах под Воскресенском, песок Сатурна. Напарники остановились перед воротами своего Казад Дума, осталось сказать “друг” и войти, и Юрий начал заговаривать воротам зубы, чтобы отвлечь от своего резака. Может, себя, может, их. Юрка каждый раз волновался, когда запускал питание, а затем резал сталь или пластик. Руки потом дрожали, а зрачки расширялись в процессе, как от ударной дозы кофеина и пары незаменимых колес. В этом самом процессе он смаковал жизнь, все остальное было какое-то блеклое. Да, есть такие штуки, которые дают человеку почувствовать истинную власть над вещами: резиновые сапоги над лужей, лазерный промышленный резак на аккумуляторе над четырьмя сантиметрами белого полимера.
— Знаешь, если бы муравьи осваивали космос, то они бы не стали изобретать ускорение и прочие инструменты сокращения времени пути. Для них смерть одного муравья незначительная потеря, главное — это развитие колонии, а вот для человека, даже для коммунара, это важно. Помнишь, в “Туманности Андромеды”: “Я хочу говорить с живыми и услышать их ответы, а не слушать мертвых”. Вот муравьям пофиг с кем они говорят — с живыми или мертвыми. Им не до этого, а для нас важно сейчас слушать мертвых. Все, что я понял за свою короткую карьеру исследователя, — только слова мертвых имеют вес.
Панкратов поднял резак над головой, как ландскнехт клеймор, включил питание, а затем в два удара разрубил круг ворот поселения 374. Андрей включил прямую трансляцию как раз в тот момент, когда напарник намеренно замер с резаком над головой на шесть необходимых для прогрузки системы секунд. Все ради красоты кадра. Бесконечное позертво сыновей Адама. Они оставили солнце и песок за спиной, и вслед за лучами фонарей вошли внутрь конгломерата из туннелей и комнат. Уверенно, как бешенные псы Квентина Тарантино, завязшие в своем простеньком слоумо. 

Андрей Савостин не стал читать брошенную на столе бумажную книгу, перевел луч фонаря на другие объекты комнаты. Он, конечно, мог коснуться страницы, перелистнуть, но это была бы катастрофа, бумага пылью разлетелась бы по комнате. Погибшие слова оседали бы на его скафандр. В наушнике раздался бы участливый голос. Панкратов вытащил бы свой универсальный резак. Ловко, как Клинт Иствуд, но прищур под стеклом скафандра был бы безусловно жалкой и бледной копией настоящего. Савостин не стал запускать эту цепочку событий, он просто пружинистой походкой готового взлететь продолжил движение, вращая головой с нужными интервалами, чтобы те, кто смотрят трансляцию, видели все.

— Что это за место? — Андрей не узнал голос в наушниках. Возможно, пришел смотреть кто-то с самых границ обозримого.
— Колония традиционалистов. Обратные люди. Людское присутствие здесь довольно давно сошло на нет, последние лет сто, судя по рисункам на стенах, здесь хозяйничали возвышенные животные. Теперь и их царство пресеклось.
Андрей нежно провел по панели. Появилось несколько искр, проводка тлела от времени, но питание состоялось. Экран зажегся рекламным роликом, предваряющем запуск системы:

Вся наша действительность состоит из событий и провисов между ними. Основная цель человеческого существования — это сокращение провисов и увеличение количества событий. Бессмертие, оцифровка или механическое тело позволит не горевать о ваших провисах, так как в вашем распоряжении будет бесконечность и проблема потери времени между яркими часами пропадет. Приходите, и мы вас оцифруем!

Что-то заискрило сильней, после первого хлопка потух экран, второй, в четыре раза сильнее, заметно качнул обоих исследователей волной, идущей от распределительного шкафа.
— С нами все отлично! — успокоил зрителей Панкратов. — Все старое, на ладан дышит. Ролик видели? Отлично! Это редкий памятник золотой эры трансгуманизма. Именно тогда человечество серьезно поредело. Ну это не интересно, это вы и так знаете, но ролик — это просто хумус какой-то!

— Знаешь, что я больше всего боюсь? — Панкратов шел по туннелю первым,  спина с кислородным горбом была скриншотом к разговору и его голос в наушниках шлема. — Вот что мы вязнем в одном таком погибшем поселении, колонии, которой не стало. Подхватим с тобой ретролихорадку, а потом сядем на песок, как Скрипач и Прораб, и снимем шлемы. Ты ляжешь на спину, и в глазах у тебя будет такая тоска по настоящему, что будет нестерпимо больно моей душе. Мы умрем, как те двое пацаков. Просто перестав верить в будущее. Забыв, каково это двигаться вперед.
Андрей слушал партнера рассеянно, ведя светом фонаря и объективом камеры по стене туннеля, фокусируя камеру на рисунках,  сценах побед обезьян над волками или другими обезьянами. Несколько раз попадалось изображение гориллы с ярко-красными глазами.
— Сопоставление цикла жизни человека и цикла жизни человечества убило величие поступков и планов. — Панкратов спускался по ржавой винтовой лестнице, а Андрей шел перед ним спиной вперед и старался одновременно не упасть и не потерять фокус поставленного кадра.
— Мы стали осознавать, что смерть неизбежна, а перед ней старение и маразм или там просветление. Именно отрицание смерти как таковой и выставление задач масштабных, рассчитанных на несколько поколений и не дающих дивидендов здесь и сейчас, позволяет человечеству делать скачки вперед и меняться. Но отрицать очевидное долго невозможно, рано или поздно любой вспоминает, что она есть, и тогда нам нужны достижения здесь и сейчас. Войны. Да, это тоже осознание смерти и нашей беспомощностью перед ней. Война и убийство — единственный способ контролировать смерть. Этого безжалостного косаря. И я вам покажу сейчас этот контроль! Андрей, сделай панораму.
Савостин обвел объективом поле боя, выведя фонарь на максимум. Возвышенные животные лежали переплетясь своими костями в единый узор, этакую арабскую вязь — с мелким шрифтом и скачущей параллельностью строчек. Оружие лежало среди костей. Все эти куски органического стекла, примотанные проводами к пластиковым трубам водоснабжения.
— Смотрите! Они разобрали свою систему водоснабжения. Отказались пить, чтобы победить. И типичное деление на синих и красных по цвету гермопакетов для паспортов. Эти возвышенные животные показывают нам наше прошлое и возможное будущее. Хотя старики не так энергичны, как молодежь! Возможно, мы уйдем без потрясений, но уйдем, ведь смерть неизбежна!
Они двигались по полю боя, оператор и ведущий, кости ломались под башмаками скафандров. Савотин чувствовал по голосу, что его друга несет. Как Ленского, как самого Пушкина. Может быть, сейчас из темноты коридоров, примыкающих к залу, грянет выстрел и свинцовый шар свалит Панкратова в самом центре всего этого, на верхней точке, на вершине его искусства говорить очевидное молчаливым зрителям их передач.
— Вселенная 25. Как она будоражила умы, сколько было написано про нее. И каждый раз авторы закрывали глаза на объективное, на смерть и собственный жизненный опыт. Карибский кризис, а Киз пишет про ученого, уходящего мирно обратно в забвение наивного сумасшествия. Все примеры говорят, что так не бывает, а Кинс и прочие вещают про смирение и тихую смерть в кровати, про милосердие и прощение. В Евангелии пишут верно: на истинное милосердие и смирение способен только сын божий, а мы эту ношу не выдержим. Очень трудно быть богами.
Панкратов выдержал эффектную паузу. Андрей снова показал панораму всего зала, он даже взлетел на антиграве и покружил под потолком, сделал потом еще пару наездов камеры на пробитые черепа и перебитые шейные позвонки.
Они с Панкратовым двигались по коридорам и комнатам, привычно поворачивая головы, чтобы объективы камер ловили в свете фонарей факты и атмосферу этого места. Стены были исписаны желтыми и красными протобуквами. Алфавит возвышенных не нес в себе смысла через текст, а только эмоциональную нагрузку через цвета и резкость линий. Местные бывшие звери были довольно воинственные и, судя по скелетам в пыли, сошлись в боях по вопросам документооборота. Андрей делал выводы молча, а Панкратов самозабвенно вещал для всех, кто смотрел.
— Культ документооборота. Видите, у каждого мертвого на шее герметичный пакет? Там паспорт. Основной идол этого культа. А вот подтверждение!  — во всю стену в красно-черной гамме был нарисован Маяковский. Линии грубы, силуэт фактически только обозначен, но глаза и поза выдавали поэта с головой. Огарки свечей стояли у ног Владимира Владимировича в количестве нескольких тысяч. — Здесь раньше была столовая, но они оборудовали ее под храм. Видите, как просторно? — Панкратов очертил рукой пространство. — Мы практически приблизились к разгадке тайны гибели этого поселения.
Новый голос ворвался в эфир с механической уверенностью в себе:
— Андрей Савостин, я могу говорить с вами публично?
— Да, — ответил Савостин.
— Ваш отец скончался. Просил доставить его гильзу с пеплом на Матерь. Указано, что вы знаете, куда конкретно. Вы в порядке?
— Должно быть, да. Панкратов, туши камеры.
— Мы просим нас простить, но исследование прекращено по независящим от нас причинам, — скороговоркой выпалил в умирающий в его руках эфир напарник, прежде чем свернул его окончательно.
Андрей стоял над лесом свечей. Они были, как тысячи грибов в свете его фонаря. Савостин присел на корточки и взял одну. Случайную. По наитию. Ему хотелось найти бассейн без воды и пройти по его дну с зажженной свечой, как Олег Янковский в “Возвращение”. Ему тоже предстояло вернуться. 

Любое путешествие становится или перечислением событий экшен-сцен и неожиданных поворотов, или внутренним монологом участников.  Наверное, если рассказывать вымысел, то сюжетные повороты должны сменять друг друга с каждой страницей, когда ты рассказываешь правду, то событий практически нет. Встал, умылся, вышел за хлебом, убило метеоритом. Жил, жил, потом умер отец. Надо забрать его прах в городе обратных людей. Здесь в больницах пахнет хлоркой, карманы плащей пахнут табаком. Здесь среди ржавых конструкций тропинка петляет через занятый двухметровый крапивой пустырь к зданию морга. Андрею казалось, что он идет на запах, запах хлорки, которой по старому обычаю стараются перебить и отменить любые мысли о смерти. Там, Савостин был уверен, работает бывший прокуратор, ненавидящий этот город и в целом всю планету. Прокуратор, который моет руки после того как толкнул высушенное болезнью тело отца в печь. Прокуратор, который будет вечером смотреть фильм с непобедимым Джоном Маклейном и молиться, чтобы Маклейн пришел в этот  город обратных людей и помог, нет не всем, всем счастье невозможно дать, а хотя бы ему одному. Андрей был уверен, что когда он войдет, этот прокуратор спросит его:
— Ты летаешь?
— Летаю.
— А когда в космосе летишь, то видишь огни святого Эльма?
— Нет.
— Они плясали вокруг мачты крейсера, когда орда ниндзя молилась, чтобы не дорваться до рукопашной. Твой отец рассказывал об этом мне, когда мы пили крепкий чай и слушали, как хрипит старый приемник. На всех частотах тишина, людей почти нет, говорить некому. И вот приходишь ты. Ты на Мать его повезешь?
— Да.
— Будешь на Матери, послушай ветер, как слушал сталкер у Тарковского, просто слушай ветер. 
Они оба представили тот момент. Когда позади выстрелы и трое мужчин в зоне. А там тихо и пустота, и так хочется не вернуться отсюда. Чтобы это было последнее путешествие, без всяких “потом”, “пулитцера дают”, “ну вот в следующем году”. Чтобы дойти до конца и чтобы это был конец. Та самая комната, и песок, и ветер, и терновый венец на подоконнике, и ты надеваешь его и входишь в комнату. Только в кабинете прокуратора не было венца на подоконнике, только пепельница и басики в ней.
Черная гильза с прахом в целлофановом пакете. Взял и пошел обратно. Через пустырь, мимо крапивы к кораблю, к Панкратову и его надежде, что еще жива, к Панкратову, который верит в завтра и живет сегодня. Он не читал “Града Обреченных”, он не прятался от гигантского Ленина-андроида, надеясь, что батареи сядут раньше, что он найдет мальчишек в чужом лабиринте ржавых “Волг” и “Запорожцев”. Можно верить, что раньше у человечества были большие города и можно было броситься в кубло переплетенных дорог и линий рельс. Панкратов мечтал пройти такой умерший город из прошлого от и до, не выключая камеры, и чтобы хватило слов на весь путь.
Пока Андрей шел через пустырь, осторожно избегая прикосновений крапивы, шурша пакетом, чувствуя, как гильза с прахом бьется в качающемся пакете об правую ногу, он думал, что не раз видел это желания смерти, желание  возращения. Румата не хотел возвращаться, он шел умирать по улицам Арканара, чтобы стоять на коленях в том зале с разбившимися витражами, стоять на коленях и ответить дону Кондору на его вопрос.
— Что ты наделал, Румата?
— Меня зовут Антон.
И все, конец, никуда больше не надо. Или как в “Осеннем марафоне”, когда они пошли за грибами и никто не хотел завтра на работу, а уже темнеет и грибов нет, и герои идут через поле, размякшее от осенних дождей, просто чтобы это завтра никогда не наступило. Савостин-старший любил культуру 80-х: Стругацкие, все эти фильмы, вся эта печаль, чай со вкусом полыни, тоска в глазах Курехина. Теперь он был пеплом, пепел лежал в пластиковой черной гильзе, а гильза в пакете билась о правую ногу его сына, который нес обычное бремя человека, бремя, которое можно победить в пустых играх или дешевых фильмах. Там герои ставили ногу на горло Смерти и она издыхала под этой пятой. Джон Маклейн точно ставил ногу и еще смотрел своими глазами, которые как первооктябрьский лед. Но все это дешевка. Все, кто на самом деле сходились со Смертью. Один на один. На ножах. Глаза в глаза. Все проигрывали. Нет последней части “Замка” и второго тома “Мертвых душ”. Почему нет? Потому что Смерть уделала этих ребят, как уделала Савостина-старшего, в пепел его развеяла. Заботливые оруженосцы собрали пепел. Дуэль окончилась. Время замело следы.
Савостин-младший поспешил к кораблю: это место, которое выбрал для жизни отец, убивало Андрея своей похожестью на далекое прошлое. Выцветшая краска, водокачка, мальчик, вынимающий репьи из козьей спины. Мужики у гаража перебирают флаер. К ним подходит человек, похожий на Гарика Сукачева, с бланшем под глазом. Ухмыляются, здороваются, что-то мутное течет в рюмки на капоте флаера. Где-то на грани сознания кто-то начинает петь: “Агидель, белая река, недавно встретил его я, ухмылялись, застукали две рюмочки”. Андрей расстегнул верхнюю пуговицу летного комбинезона, воздуха не хватало, голову начало кружить. То ли надвигался дождь, то ли прошлое начало всасывать его в себя, разрушая и стирая все достижения человечества за последние сотни лет. Он ввалился в корабль, хрипя, что нужно лететь. Панкратов вколол Андрею что-то. Полегчало.
— Что это было?
— Ретролихорадка. Многих накрывает в подобных местах. Прошлое стирает настоящее и будущее. Еще немного, и ты перестал бы верить в космические перелеты.
— Полетели отсюда.
— Полетели, — легко согласился напарник Андрея. — Ты это, перед тем, как на Матерь высадишься, колес прими, а то так там и останешься.
— Приму. — Андрей вглядывался в черноту гильзы. — Как думаешь, отец был болен?
— Скорее всего, здоровые люди в таких местах не живут. Тут даже сети нет, чего уж говорить про все остальное. Знаешь, что самое страшное?
— Что? — поддержал разговор Андрей. На душе его была тайга, там по звериным тропам брели старообрядцы и среди них он, с черной гильзой, полной праха в руках.
— Что мы летаем с планеты на планету по старинке, на корабле, снимаем эти эфиры, говорим что-то… ну, я говорю. А там пустота. Нет никого. Никто нас не слушает и не смотрит. Нет никого больше. Только адроиды, мутанты, цифровые копии и возвышенные животные, а людей обычных не осталось. И вот здесь, на этой планете, я верю, что человечество еще цело и живо. Ретрограды со своими опорами все держат, на их плечах стоят все эти новаторы, пока эти любители грампластинок и прочей старины держат их по самые ноздри в болоте забвения.
— Нас сейчас никто не смотрит.
Это Андрей сказал. Панкратов замолчал. Надолго.

Пересекая пространство, победив болезни, человек становится максимально далек для другого человека. Андрей читал сообщения одно за другим, вышвыривая их пальцем за пределы сенсорного экрана. Главная проблема, о которой не думали фантасты и никто не думал, — что хотеть человеку, которому в принципе ничего не хочется? Планеты освоены, дети выросли, яблони на Марсе цветут. Куда ни полети, везде тебе андроид услужливо подносит бокал мартини. И что? И ничего? Ты даже мнение свое остальным навязываешь без проблем: войны не нужны, так как остальные подсовывают тебе свои на все согласные копии-клоны, и те кивают, улыбаясь с экрана.
— Как бы ты хотел умереть? — Панкратов, он здесь, он не андроид и он никуда не исчезал.
— Я не думал об этом. — Андрей обнял гильзу, черную, как глаза-провалы бледного всадника.
— Вот представь, пустыня и горящий бензовоз, и я в нем вжимаю педаль в пол. Максимальная скорость, переходящая в агонию взрыва.
— И все под запись.
— И все под запись. — Напарник улыбнулся Савостину как-то грустно. Такой улыбкой можно сказать многое и начать с банального: “Да зачем нам это все, старина? Смотри, какой закат, давай остановим время, мы не умеем делать это никак иначе, только старомодными пулями”.

Андрей стоял, заложив руки за спину. “Интересно, — думалось ему, — если бы Мураками писал бы фантастику или хотя бы действие его “Норвежского леса” происходило в будущем, в мире ракет и ящероподобных пришельцев, то какой бы музыкой и книгами он наполнил бы текст, чтобы доказать, что мир жив до сих пор? Чтобы читали и слушали его Миока и Натори? Что за песни ставил бы Крыса в музыкальном автомате?”
Дождевые капли стекали по его черной плащ-палатке. Латекс и брезент кругом двигался людскими фигурами, заштрихованными дождем. Все они были, как мокрецы из “Гадких лебедей”. Панкратов подошел к нему напитанный раздражением.
— До Матери сложновато прыгнуть. На этом узле две сотни человек и, ясное дело, всем куда-то надо! Вот где все человечество, лучше бы нас смотрели! Пошли, штоль, в бар, потрем с трансгуманистами за цифролизацию личности?
— Нет, я не пойду.
— Так и будешь стоять под дождем? — Лица Панкратова не было видно из-под капюшона, но Савостину казалось, и не без оснований, что тот вскинул бровь. Как саркастическая сова.
— Возможно. Я все-таки выполняю последнюю волю своего отца, а такие путешествия сопряжены с трудностями, и пусть это будет дождь здесь, на Узле.
— Если мы победим все трудности, то создадим себе новые сами. Я уважаю твой траур, но мы же не летим на Матерь вместе, так что я не Самуэль Гэмджи, а там не кольцо. И, значит, я имею право не мокнуть, как мокрец.
С тем и ушел.

Через три часа Андрей стянул дождевик, бросил его на асфальт. Вошел в челнок, идущий до Матери, было тесно, как всегда в кораблях. Мечты о просторных каютах остались мечтами. Внутри пахло едой и скорым наступлением космической темноты. Савостин уместился, вколол себе дозу “статиса”, чтобы выдержать нехватку пространства и вынужденную бездвижность.

Матерь встречала его ветром. Ветер качал сосны на холмах. Космопорт был крохотный. Пассажиры брали челноки и разлетались. У каждого были дела, каждому нужно было посетить свое место. Большинство пользовалось телепортацией, но на землю было принято летать по-старинке, кораблем, в тесноте, и на самой Матери телепортация была под негласным запретом. Кораблями летают только мечтатели или когда иначе нельзя. Летать кораблем — это как пить не чокаясь на поминках. Андрей смотрел, смотрел на сосны и холмы и прекрасно понимал, почему. Ему казалось, что он Миша из города Скрипящих статуй, Миша из Града обреченных. Подул ветер, поле высокой травы, почти по пояс взрослому человеку, пошло волнами. Как у Тарковского, он снимал такое в “Сталкере”, казалось, он срежиссировал всю землю еще тогда, когда снимал кино про концентрированное одиночество, одиночество, помещенное в зону особого режима.
Андрей не стал пока брать челнок, он отошел от купола порта шагов на сто, сел на лавочку, нежно обнимая гильзу с прахом отца. У лавки не было спинки, и он расположился лицом к травяному морю, окаймленному холмами. Наверное, отец хотел бы, чтобы он крался через заброшенные кварталы и прятался от огромных статуй, управляемых плохообученной нейросетью. Возможно, отец пожелал бы, чтобы он стрелял и боролся, хотел бы, чтобы проповедовал рабам-мутантам или взрывал вышки. Да, взрывал вышки, массаракш! Но вместо этого Савостин дождался, пока стихнет ветер, а затем пошел по еле заметной тропинке через поле туда, к холмам, за которыми была вода. Там на берегу реки стоял дом, принадлежавший его отцу двадцать долгих лет. Дом смотрителя заповедника. Дом, где прошло Андрюшино детство.

Они причалили к северному берегу, где из желтого песчаного обрыва торчали корявые корни мачтовых сосен. Солнце уже поднялось над лесом, и все было голубое, зеленое и желтое — голубой туман над озером, темно-зеленые сосны и желтый берег на той стороне. И небо над всем этим было ясное, белесовато-синее.

Андрей захлопнул книгу. Обложка выглядела лучше страниц, желтых, таких хрупких на ощупь. Андрей Савостин не открывал обычных бумажных книг, наверное, с детства. Этот томик плотно сросся с началом сентября, с субботой, шел дождь, они клеили настоящий обои до четырех часов, а потом отец велел бросить “это бесполезное занятие” и читал им “Понедельник начинается в субботу”, читал, пока не устал и его не заменила мать. Книга, лавка, изъеденный травой асфальт дорожки, изгиб реки. На другом берегу гибкая девочка-подросток на велосипеде ехала своим путем.
“Андроид, — отметил про себя Савостин, — но скроена приятно”.
Оформители давно разделились на две группы: первые делали андроидов налегая на крутизну изгибов и размеры форм, вторые пытались поймать темные желания полудетства, создавая оболочку машины. Андрей редко думал про художественный аспект, но девушка на том берегу была ему  знакома. Каждое утро она выезжала из дома его отца, чтобы купить зерен, вернуться и заварить смотрителю заповедника кофе. Простая работа, понятная задача. Савостин убрал книгу в сумку, туда же, где лежала капсула, а затем пошел по асфальтовому ручью, туда, где прошло его детство. С тех пор как он был здесь последний раз, уровень воды снова поднялся. Овраги превратились в притоки реки, а ветер теперь наполнял себя шумом и запахами океана раза в четыре сильнее. Еще два или три поколения, и заповедник окончательно исчезнем под водой. Хотя может быть, ценители старины замкнут его в купол, как уже сделали с другими, когда океан заявил на них свои права. Савостин бывал в двух таких огромных икринках, ощущения были не те. Там не было неба, только иллюзия его присутствия, обманчивая голограмма. Отец не любил такое. Он говорил, что именно заповедники научили его поколение снова мечтать, вырвали из плена метамодернисткого трансгуманизма, вернули к великим целям, которые теперь достигаются одна за другой. Старший Савостин был сложный человек, Андрей вышел проще, но он тоже чувствовал, идя по разбитому асфальту, какую-то небывалую тоску по настоящему и прижимал черную гильзу к сердцу, а сердце билось в ответ. Он почти вернулся.
Это место напоминало последний кадры из “Соляриса” Тарковского. Когда камера летит куда-то вверх, оттягивается назад, показывая океан и маленький островок в самом его центре, где дом, дерево и лавочка. Какая-то планета по мышлению Экзюпери. Или остров. Андрей не мог идти дальше, что-то сковало его, стянуло горло, остановило. Может, отец положил тяжелую руку на плечо, говоря одними губами “здесь”. Налетел ветер, зашевелила ветвями береза. Дом, к которому Савости не смел подходить, хлопнул незапертой дверью, ржавыми петлями проскрипел первые слова “русского поля экспериментов”. Андрей снял вещмешок с гильзой с плеча, аккуратно опустил его на траву. Затем разложил вакуумную саперную лопатку. Опустился на колени, всадил на штык, снял дерн, начал копать “окно в смерть”. Закончив, он уложил туда гильзу, а затем скрыл ее черноту землей.  Горло продолжала сдавливать невидимая рука. Слеза потекла по правой щеке. Скорбь была скупа и необщительна. Надрыв, непонятный стороннему наблюдателю, но для самого Андрея мучительный, тянущий просто лечь на траву, затихнуть, свернувшись в позу эмбриона. Просто лежать, смотреть на упавший на бок мир, ничего не делать, иногда шевеля пальцами на руке, иногда мыча от невозможности быть одновременно в прошлом-настоящем-будущем. Главная боль человека в том, что он никогда не будет знать, как же по нему будут плакать, когда его окончательно не станет. От этого и от невозможности вернуть сделанное назад так больно. Савостин, слышал, что так бывает от эмпатии, и в принципе он страдает и падает сознанием в безысходную безнадежность всепотерянности, но это звучало так мелочно, так по-мещански. Так надменно. По-постмодерниски. Ему хотелось страдать, иметь орган страдания, а не два абзаца из учебника, заменяющие этот орган. Ему нестерпимо хотелось обнять лошадь, поцеловать ее в морду так, чтобы усы потом были мокрыми. Обезумить. Выкурить трубочку опиума с курортником Гессе. Сможет ли он разобраться со своей судьбой один на один? Без отца. Или после того как он исполнит его последнюю волю, он перестанет иметь волю, окажется Руматой из эпилога? Тем, которого навещают, но не берут на настоящее дело, тем, которого сломала смерть.
— Здравствуйте, Андрей. Рада вас снова видеть! Вы хотите кофе? Я как раз привезла его из города. — Девушка-андроид стояла над ним, гибкая, как подросток-женщина из аниме-сёнэн. Он сел, поднял мир с правого бока, на который уронил его. Провел рукой по лицу, потом потер глаза, моргнул два раза.
— Ты вовремя  пришла. Надеюсь, кофе будет крепким?
— Да, ваш отец не учил меня готовить другой. — Она улыбнулась, закрыв при этом глаза, сложив руки за спиной и прогнувшись всем телом чуть вправо. Андрей видел такое. Смотрел в детстве. Так двигались девушки в историях-сюдзи.
— Он знал, как поставить меня на ноги, мой отец. — Андрей встал, чтобы стать выше девочки-андроида, чтобы идти с ней в дом, где скрипели половицы и петли, и пить кофе. Встал, чтобы жить дальше, как вставали тысячи тысячи до него. Вставали всегда и поднимались даже после ядерного ветра, швыряющего им в лицо пепел сожженных городов. Они вошли на кухню. Пока девушка-андроид ставила чайник, Андрей поставил на патефон пластинку, опустил иглу в борозду, чтобы голос запел “Скоро кончится лето”, и под этот голос Савостин смотрел в окно и видел, как ветер нежно гладит березу, под которой теперь лежал его отец. Все-таки поздние романы Стругацких были чепухой, все эти “Бессильные мира сего” и прочее. Жизнь, она сильнее заката прекрасной эпохи, жизнь всегда сильнее смерти, как бы парадоксально это ни звучало и как бы ни пытались это опошлить любители строить лестницы. Андрей принял чашку из рук андроида, и тепло согрело его через фарфор. Он закрыл глаза и представил, как камера ползет вверх, пятится отступая, чтобы и он, и дом, и могила, и заповедник в икринке-куполе уменьшились, и на этом законилась история его отца, уступив место новому. Как было, и будет, и есть.
Андрей старался никогда не думать о смерти. Он в принципе начал ощущать себя достаточно отстраненно к ретроспективной хронике событий после того как ему отдали гильзу с отцом. Похоже, он держался в последние годы Панкратова из-за его небывалой жизнерадостности, Панкратов-то всегда знал, куда лететь и что делать. Сам Савостин пребывал в том положении расположения мыслей, когда ты можешь практически все и лучше многих, но не делаешь, поскольку бытие кажется тебе чем-то отдельным от тебя. Наблюдатель. Точнее не скажешь. Просто сложивший руки на груди наблюдатель.
Андрей смотрел на идеализированный принцип женщины, куклу, созданную его отцом. Она находилась в вечной паузе между непорочным и нежным и именно этим вдохновляла. Если добавить к ней Панкратова и они вдвоем протянут руки, то он возьмется за них, чтобы быть поднятым из могилы, куда Савостина-младшего неумолимо тянуло следом за локомотивом его мыслей. Любое хорошее дело следует начинать с радости. И только с радости.

#ГРАТЛитКон